Текст: Дарья Сидорова | февраль 2023

Любови Тихонюк 65 лет. Уже десять лет она переписывается с заключёнными пожизненно, а некоторые письма превращает в короткие документальные рассказы. Она рассказала Дарье Сидоровой, зачем это делает. Кроме интервью, мы публикуем несколько документальных рассказов Любови Тихонюк.

65 лет, пенсионер

Когда вышла на пенсию, узнала о Марфо-Мариинском сестричестве милосердия. Пять лет носила туда продукты на дни рождения и смерти членов моей семьи. Потом знакомый попал в тюрьму. Я считала его потерпевшей стороной, поэтому решила поддержать, написать письмо. Пришла в сестричество, чтобы разрешили писать с их адреса, не хотела давать домашний. Меня пригласили в тюремный отдел, где нужно вести переписки с заключёнными. Занимаюсь этим уже десять лет.

Когда только взялась за это дело, было около сотни писем. До меня их никто не читал, поэтому пришлось разгребать залежи. Общаться с заключёнными хорошо, будучи пожилым человеком, потому что они не видят в тебе женщину. Молодым девушкам это запрещено — рано или поздно обязательно влюбляются. Начинаются встречи. Некоторые едут на зону и расписываются с пожизненно заключённым.

Письма приходят из разных тюрем: «Чёрный дельфин» в Соль-Илецке, «Белый лебедь» в Соликамске, «Вологодский пятак» на острове Огненный, «Полярная сова» в посёлке Харп Ямало-Ненецкого автономного округа — это учреждения для пожизненно заключённых. Я переписываюсь в основном с такими.

Человек, который знает, что выйдет через 5–10 лет, иначе мыслит. У него есть обозначенный край. У заключённых пожизненно есть только надежда на то, что их дело когда-то пересмотрят. С ними легче общаться.

Когда помогаешь людям, самое тяжёлое — чувство благодарности. Чтобы не было благодарности, я занимаюсь этим здесь. Заключённые никогда не будут благодарить. Я его не вижу, он меня не видит. Вот захочет он писать ещё — напишет, а не захочет — ну, ничего. Их много у меня, я не зацикливаюсь.

Я общалась с более чем 300 заключёнными. Письмо приходит — я на него отвечаю. Необязательно, что этот человек будет моим постоянным собеседником. Некоторые зэки, которым не помогаешь материально, сразу отпадают. Кому-то нужна духовная поддержка, кому-то нет. Бывают такие, которым достаточно одного письма. Другие остаются на годы. Я никогда не спрашивала, кто за что сидит, не читала нравоучений. Был период, когда мне писали более ста заключённых. Если знать, за что сидит каждый, можно чокнуться.

Когда я пишу, получается речь, словно едешь с человеком в автобусе и болтаешь на всякие темы. Я не отношусь к переписке как к работе. Пишу о том, что вижу: камин, птички за окном. И получается, что мои собеседники участвуют в этой жизни, будто находятся где-то рядом. Одному писала, как занималась спортивным ориентированием и ныряла с волнореза, как мы бегали в грозу. Он мне отвечает: «Люба, такое впечатление, что я дома побывал». Другой пишет: «Знаете, вы пишете такие письма! У меня создаётся впечатление, что мы добрые соседи, будто сидим на лавочке и разговариваем». Третий пишет: «Читаю ваши письма, и ощущение такое, будто я на воле, и ничего не произошло, ничего не натворил. Будто жизнь продолжается, и всё так, как и должно было быть».

Дедушка писал, 70 с лишним лет, он всегда плакал. Всё письмо в слезах. И хранят они мои письма. Вот пишет: «Достал все твои письма. Мне завтра 65 лет будет, а общаться мы начали, когда мне было 57». Говорит, когда слишком тяжело, перечитывает всё. Другой пишет: «Зачем я храню эти письма, я не знаю, но, когда читаю, ощущение, будто сел на автобус и приехал туда, где мне рады». Когда я заболела ковидом, мне все писали, что молятся за меня, говорили: «Люба, ты смотри там, хоть не помри».

В заточении осуждённые оказываются в странной зависимости от вещей. За робу надо платить. Если зона рабочая, они что-то шьют, получают деньги. Количество рабочих мест ограничено. Если в цеху 100 человек работают, остальные 500 остаются без дела. Денег у таких нет, никто с воли не посылает, и на зоне не зарабатывают. Они воруют друг у друга трусы с сушилки. Не могут купить бритвенный станок. Если будет борода — посадят в изолятор. Собирают все обмылки, выброшенные вещи. Если просишь у других, приходится платить: мыть полы, стирать за кого-то робу. Это уже униженный контингент. Когда человек унижен, его злоба выходит на всё вокруг.

Я собираю заключённым чёрные старые штаны и футболки. Без логотипов – на зонах это запрещено. Стираю, зашиваю и кладу в посылку. Отправлять бандероль разрешено не более раза в год, иначе её отошлют обратно. Нужно помочь этим людям, чтобы они поняли, что находятся здесь по своему преступлению. Просит меня, например, один найти женщину. Говорит, что выйдет, будет работать, огород копать. Но я ведь ему не сваха. Он выйдет, профессии нет, пенсии нет, прописки нет, жить негде — подвалы закрыты, а если открыты, то за вход надо платить. Выйдет за ворота и дойдёт до первой лавочки. Всё. Я всем советую прибиваться к монастырю. Их никто не возьмёт, но и собаке там дают кусок хлеба. Если будет чистый, не пьяный, не будет ругаться, станет как-то помогать — посмотрят день, два, неделю и примут, хоть коровник убирать.

Зэки понимают только рамки. Я не могу вмешиваться в их личное пространство, и они в моё. Человек сам не знает, на что он способен в какой-либо момент. Так я на протяжении девяти лет переписывалась с человеком, который убил своего друга. Пырнул ножом, пока сидели в кафе. Сейчас он вышел и кочует из монастыря в монастырь. Я ему посылаю посылки, чтобы было, во что одеться. А он всё время запивает. Говорит, землю готов грызть, как хочет водки. Поэтому нельзя полагаться на человека. Доверять нужно, но надо понимать, что возможен другой исход.

Отец Сергий, наш священник, тоже поначалу помогал заключённым. Возил вещи, устраивал на работу, помогал с жильём, общежития выбивал, лечил. И они все его обманули — человеческий фактор. Они верят, что станут лучше, но лишь до определённого момента. Когда заключённые пишут о том, что стали такими из-за советской власти, я смеюсь. Они винят всё вокруг, кроме себя.

За десять лет я начала разбираться в тюремных проблемах. Один даже писал: «Вы, наверное, сидели. Так тонко понимаете особенности нашей жизни. Настолько вы всё это видите, вплоть до каждой мелочи». У них у всех катаракта, потому что нет тренировки глаз, везде всё близко. В зонах практически все больны туберкулёзом. Раздельное питание у них — это перетёртая на тёрке еда и вода. Запах в камерах ужасный, особенно если сидят инвалиды, которые даже помыться не могут. Соседи просят высылать освежитель воздуха. Некоторые просят беруши, чтобы затыкать ими нос.

Я всегда любила помогать людям. Но, помогая близким в ответственных решениях, часто слышала злоключения в свой адрес. Хотелось абстрагироваться от всех, помочь человеку без возможности с ним увидеться, просто сделать доброе дело. Эти заключённые заполнили мою потребность в помощи людям, потому что я их не вижу. Есть такие вещи, которые не скажешь ни маме, ни подруге, никому. Но высказаться нужно. Если напишешь заключённому, он такого тебе насоветует! Пошагово раскроет всю твою беду, посочувствует, поддержит. Люди начинают чувствовать себя нужными — это очень важно.

Деньги на посылки тоже нужны. Стандартный набор при отправке письма: конверт с моим письмом, пять листов формата А4, стержень и чистый конверт. Листы нужны в том числе и для того, чтобы осуждённые могли писать прошения о помиловании. С их писем я пишу рассказы: о разных событиях их жизни, как они к богу пришли, их умозаключения, мысли. Печатала книжечку стихов, но никто их не читает в наше время, не покупает. Я пыталась просто раздавать на улице, но толку мало. Одна только посылка на 20 кг обходится в две тыс. рублей, а в неё ведь нужно что-то купить. Зубная паста, подсолнечное масло, сахар, чай, сухое молоко, трусы, носки, джентльменский набор. Деньги на всё это — пожертвования людей. Когда-то мне пришло на счет 36 рублей. Это мелочи, но уже на один конверт есть. Благодаря взносам людей я могу позволить себе шесть посылок в год. Когда постоянно помогаешь людям, перестаёшь понимать, кому ты должен помогать в первую очередь: себе и своей семье или другим.